Очень краткое содержание (в двух словах)
Главный герой Иван Васильевич решил рассказать историю, случившуюся с ним в молодости. Он был влюблён в Вареньку Б. Однажды он посетил бал у губернского предводителя, где много с ней танцевал. На этом балу был и её отец, полковник Пётр Владиславич. Он красиво станцевал с дочкой мазурку, и весь бал ими восторгался. Полковник производил на всех очень приятное впечатление. Ночью Ивану Васильевичу не спалось, и под утро он пошёл прогуляться. На улице он встретил солдат, которые вели дезертира и били его по очереди. Тот, кто бил его слабо, то тут же получал от командира по лицу. Этим командиром оказался отец Вареньки, полковник. После этого его любовь к Вареньке прошла, а от военной службы он отказался.
Краткое содержание (подробно)
Когда разговор зашел о том, что нужно для личного совершенствования, Иван Васильевич решил рассказать историю, которая произошла с ним в юности и кардинально изменила его жизнь. Собеседники считали, что для совершенствования стоило изменить условия, в которых люди живут, а Иван Васильевич был убежден, что всё дело в случае. Так и его жизнь переменилась после одного случая.
Был он тогда молод и красив, учился в провинциальном университете. Влюбился в одну восемнадцатилетнюю девушку – Вареньку Б. Как он говорил, она и в пятьдесят замечательная красавица, а тогда была просто загляденье: высокая, грациозная и самое главное, держалась величественно. Также Варенька всегда улыбалась, как и улыбались и её прелестные глаза. Как говорил Иван Васильевич, он был не раз влюблен, но так сильно, как в неё, больше никогда.
Будучи молодым и беспечным студентом, он любил посещать балы и любые увеселительные мероприятия. Однажды, в последний день масленицы, он был приглашен на бал у губернского предводителя. Там была и Варенька. Он, словно опьяненный любовью, весь вечер танцевал только с ней. Там же был и ее отец, полковник Пётр Владиславич . Это был статный и красивый старик с белыми бакенбардами и подвитыми усами. Его просили станцевать с дочкой один тур мазурки. Весь зал любовался этой красивой парой, а Иван Васильевич даже проникся каким-то восторженно-нежным чувством к Варенькиному отцу.
Когда он вернулся домой, его брат, прилежный студент уже спал. Иван Васильевич всё не мог уснуть и решил прогуляться по городу. Уже светало, и рассеивался утренний туман. Он был счастлив от осознания того, что она танцевала весь вечер с ним, радостно смотрела на него, а уезжая, отдала свою перчатку. Ноги сами незаметно привели его к дому Вареньки. Там на поле виднелись какие-то люди в черном и доносилась заунывная дробь барабана.
Подойдя поближе, он увидел, что это солдаты. Как сказал один кузнец, они прогоняли татарина-дезертира. Рядом шествовал высокий и статный полковник и следил, чтобы исправно били наказуемого. Если кто-то из солдат слабо опускал палку на раскрасневшуюся спину татарина, то он бил его по лицу своей замшевой перчаткой. Этим полковником оказался отец Вареньки, Пётр Владиславич. Заметив Ивана Васильевича в толпе, полковник сделал вид, будто его не знает.
После этого утра Иван Васильевич никак не мог понять хорошо ли то, что он видел, или дурно, но любовь к Вареньке быстро сошла на нет. Он думал, возможно, это нормально, раз это делалось с такой уверенностью. Может, он чего-то не понимал в этой жизни, но он так этого и не узнал. На военную или на какую-либо другую службу рассказчик поступать отказался.
Объяснение трудных слов из текста
Провинциальный
- находящийся в провинции, не в центре.
Грациозный
- обладающий изящной, утончённой формой.
Масленица
- праздник проводов зимы, с гуляньями и поеданием блинов.
Губернский предводитель
- выборный глава дворян в губернии.
Мазурка
- польский парный народный танец.
Прогонять
- проводить сквозь строй провинившегося солдата, при этом другие солдаты бьют его палками.
Дезертир
- солдат, совершивший побег с военной службы.
Видео краткого содержания (для тех, кто предпочитает слушать)
43ec517d68b6edd3015b3edc9a11367b
43ec517d68b6edd3015b3edc9a11367b
43ec517d68b6edd3015b3edc9a11367b
Повествование в рассказе ведется от лица Ивана Васильевича, который, отвечая на вопрос, что нужно для личного совершенства, делится событием, изменившим его жизнь.
Учась в университете, он был влюблен в девушку по имени Варенька. Однажды в масленицу на балу у губернатора он увидел ее отца – полковника Петра Владиславовича, который вызвал у него настоящее восхищение. Сам Иван Васильевич на балу танцевал только с Варенькой, а когда хозяйка вечера попросила полковника пройтись в мазурке с дочерью, он, вместе с другими гостями, восторженно наблюдал за ними.
После бала Иван Васильевич никак не мог уснуть, поэтому решил прогуляться по городу. Как-то так получилось, что он оказался около дома Варенькиного отца. Недалеко от дома он увидел толпу и подошел ближе, чтобы посмотреть, что там происходит. Оказалось, что это солдаты прогоняли сквозь строй дезертира. Наблюдал за всем происходящим отец Вареньки, который требовал, чтобы солдаты не жалели дезертира и с силой опускали палки на его спину. Когда полковник увидел Ивана Васильевича, то не показал, что они знакомы.
Это событие никак не могло выйти из головы рассказчика. Он долго думал над тем, как относиться к тому, что он увидел. И именно это повлияло не только на то, что он не смог поступить на службу, но и на его чувства к Вареньке, так как, видя ее, он сразу же вспоминал и сцену увиденного им наказания.
Главные герои "После бала:"
Иван Васильевич - от его имени ведется повествование, главный герой
Варенька - девушка, в которую был влюблен Иван Васильевич.
Петр Владиславович - отец Вареньки (полковник).
Краткий пересказ "После бала" в сокращении подготовил Олег Ников для читательского дневника.
— Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что все дело в случае. Я вот про себя скажу. Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора, шедшего между нами, о том, что для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия, среди которых живут люди. Никто, собственно, не говорил, что нельзя самому понять, что хорошо, что дурно, но у Ивана Васильевича была такая манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво. Так он сделал и теперь. — Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от среды, а совсем от другого. — От чего же? — спросили мы. — Да это длинная история. Чтобы понять, надо много рассказывать. — Вот вы и расскажите. Иван Васильевич задумался, покачал головой. — Да, — сказал он. — Вся жизнь переменилась от одной ночи, или скорее утра. — Да что же было? — А было то, что был я сильно влюблен. Влюблялся я много раз, но это была самая моя сильная любовь. Дело прошлое; у нее уже дочери замужем. Это была Б..., да, Варенька Б..., — Иван Васильевич назвал фамилию. — Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в молодости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных, блестящих глаз, и всего ее милого, молодого существа. — Каково Иван Васильевич расписывает. — Да как ни расписывай, расписать нельзя так, чтобы вы поняли, какая она была. Но не в том дело: то, что я хочу рассказать, было в сороковых годах. Был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю, хорошо ли это или дурно, но не было у нас в то время в нашем университете никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень веселый и бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки еще не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег — ничего не пили, но не пили, как теперь, водку). Главное же мое удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен. — Ну, нечего скромничать, — перебила его одна из собеседниц. — Мы ведь знаем ваш еще дагерротипный портрет. Не то что не безобразен, а вы были красавец. — Красавец так красавец, да не в том дело. А дело в том, что во время этой моей самой сильной любви к ней был я в последний день масленицы на бале у губернского предводителя, добродушного старичка, богача-хлебосола и камергера. Принимала такая же добродушная, как и он, жена его в бархатном пюсовом платье, в брильянтовой фероньерке на голове и с открытыми старыми, пухлыми, белыми плечами и грудью, как портреты Елизаветы Петровны, Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами, музыканты — знаменитые в то время крепостные помещика-любителя, буфет великолепный и разливанное море шампанского. Хоть я и охотник был до шампанского, но не пил, потому что без вина был пьян любовью, но зато танцевал до упаду — танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно было, всё с Варенькой. Она была в белом платье с розовым поясом и в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых, острых локтей, и в белых атласных башмачках. Мазурку отбили у меня: препротивный инженер Анисимов — я до сих пор не могу простить это ему — пригласил ее, только что она вошла, а я заезжал к парикмахеру и за перчатками и опоздал. Так что мазурку я танцевал не с ней, а с одной немочкой, за которой я немножко ухаживал прежде. Но, боюсь, в этот вечер был очень неучтив с ней, не смотрел на нее, а видел только высокую стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, ее сияющее, зарумянившееся с ямочками лицо и ласковые, милые глаза. Не я один, все смотрели на нее и любовались ею, любовались и мужчины, и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться. По закону, так сказать, мазурку я танцевал не с нею, но в действительности танцевал я почти все время с ней. Она, не смущаясь, через всю залу шла прямо ко мне, и я вскакивал, не дожидаясь приглашения, и она улыбкой благодарила меня за мою догадливость. Когда нас подводили к ней и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала худыми плечами и, в знак сожаления и утешения, улыбалась мне. Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: «Encore». И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела. — Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, — сказал один из гостей. Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито закричал почти: — Да, вот это вы, нынешняя молодежь. Вы, кроме тела, ничего не видите. В наше время было не так. Чем сильнее я был влюблен, тем бестелеснее становилась для меня она. Вы теперь видите ноги, щиколки и еще что-то, вы раздеваете женщин, в которых влюблены, для меня же, как говорил Alphonse Karr, хороший был писатель, — на предмете моей любви были всегда бронзовые одежды. Мы не то что раздевали, а старались прикрыть наготу, как добрый сын Ноя. Ну, да вы не поймете... — Не слушайте его. Дальше что? — сказал один из нас. — Да. Так вот танцевал я больше с нею и не видал, как прошло время. Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце бала, подхватывали все тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забегали, пронося что-то. Был третий час. Надо было пользоваться последними минутами. Я еще раз выбрал ее, и мы в сотый раз прошли вдоль залы. — Так после ужина кадриль моя? — сказал я ей, отводя ее к месту. — Разумеется, если меня не увезут, — сказала она, улыбаясь. — Я не дам, — сказал я. — Дайте же веер, — сказала она. — Жалко отдавать, — сказал я, подавая ей белый дешевенький веер. — Так вот вам, чтоб вы не жалели, — сказала она, оторвала перышко от веера и дала мне. Я взял перышко и только взглядом мог выразить весь свой восторг и благодарность. Я был не только весел и доволен, я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро. Я спрятал перышко в перчатку и стоял, не в силах отойти от нее. — Смотрите, папа просят танцевать, — сказала она мне, указывая на высокую статную фигуру ее отца, полковника с серебряными эполетами, стоявшего в дверях с хозяйкой и другими дамами. — Варенька, подите сюда, — услышали мы громкий голос хозяйки в брильянтовой фероньерке и с елисаветинскими плечами. Варенька подошла к двери, и я за ней. — Уговорите, ma chère, отца пройтись с вами. Ну, пожалуйста, Петр Владиславич, — обратилась хозяйка к полковнику. Отец Вареньки был очень красивый, статный, высокий и свежий старик. Лицо у него было очень румяное, с белыми à la Nicolas I подвитыми усами, белыми же, подведенными к усам бакенбардами и с зачесанными вперед височками, и та же ласковая, радостная улыбка, как и у дочери, была в его блестящих глазах и губах. Сложен он был прекрасно, с широкой, небогато украшенной орденами, выпячивающейся по-военному грудью, с сильными плечами и длинными стройными ногами. Он был воинский начальник типа старого служаки николаевской выправки. Когда мы подошли к дверям, полковник отказывался, говоря, что он разучился танцевать, но все-таки, улыбаясь, закинув на левую сторону руку, вынул шпагу из портупеи, отдал ее услужливому молодому человеку и, натянув замшевую перчатку на правую руку, — «надо всё по закону», — улыбаясь, сказал он, взял руку дочери и стал в четверть оборота, выжидая такт. Дождавшись начала мазурочного мотива, он бойко топнул одной ногой, выкинул другую, и высокая, грузная фигура его то тихо и плавно, то шумно и бурно, с топотом подошв и ноги об ногу, задвигалась вокруг залы. Грациозная фигура Вареньки плыла около него, незаметно, вовремя укорачивая или удлиняя шаги своих маленьких белых атласных ножек. Вся зала следила за каждым движением пары. Я же не только любовался, но с восторженным умилением смотрел на них. Особенно умилили меня его сапоги, обтянутые штрипками, — хорошие опойковые сапоги, но не модные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без каблуков, Очевидно, сапоги были построены батальонным сапожником. «Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог, а носит домодельные», — думал я, и эти четвероугольные носки сапог особенно умиляли меня. Видно было, что он когда-то танцевал прекрасно, но теперь был грузен, и ноги уже не были достаточно упруги для всех тех красивых и быстрых па, которые он старался выделывать. Но он все-таки ловко прошел два круга. Когда же он, быстро расставив ноги, опять соединил их и, хотя и несколько тяжело, упал на одно колено, а она, улыбаясь и поправляя юбку, которую он зацепил, плавно прошла вокруг него, все громко зааплодировали. С некоторым усилием приподнявшись, он нежно, мило обхватил дочь руками за уши и, поцеловав в лоб, подвел ее ко мне, думая, что я танцую с ней. Я сказал, что не я ее кавалер. — Ну, все равно, пройдитесь теперь вы с ней, — сказал он, ласково улыбаясь и вдевая шпагу в портупею. Как бывает, что вслед за одной вылившейся из бутылки каплей содержимое ее выливается большими струями, так и в моей душе любовь к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью. Я любил и хозяйку в фероньерке, с ее елисаветинским бюстом, и ее мужа, и ее гостей, и ее лакеев, и даже дувшегося на меня инженера Анисимова. К отцу же ее, с его домашними сапогами и ласковой, похожей на нее, улыбкой, я испытывал в то время какое-то восторженно-нежное чувство. Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но полковник Б. отказался, сказав, что ему надо завтра рано вставать, и простился с хозяевами. Я было испугался, что и ее увезут, но она осталась с матерью. После ужина я танцевал с нею обещанную кадриль, и, несмотря на то, что был, казалось, бесконечно счастлив, счастье мое все росло и росло. Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни ее, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил ее. И я боялся только одного, чтобы что-нибудь не испортило моего счастья. Когда я приехал домой, разделся и подумал о сне, я увидал, что это совершенно невозможно. У меня в руке было перышко от ее веера и целая ее перчатка, которую она дала мне, уезжая, когда садилась в карету и я подсаживал ее мать и потом ее. Я смотрел на эти вещи и, не закрывая глаз, видел ее перед собой то в ту минуту, когда она, выбирая из двух кавалеров, угадывает мое качество, и слышу ее милый голос, когда говорит: «Гордость? да?» — и радостно подает мне руку или когда за ужином пригубливает бокал шампанского и исподлобья смотрит на меня ласкающими глазами. Но больше всего я вижу ее в паре с отцом, когда она плавно двигается около него и с гордостью и радостью и за себя и за него взглядывает на любующихся зрителей. И я невольно соединяю его и ее в одном нежном, умиленном чувстве. Жили мы тогда одни с покойным братом. Брат и вообще не любил света и не ездил на балы, теперь же готовился к кандидатскому экзамену и вел самую правильную жизнь. Он спал. Я посмотрел на его уткнутую в подушку и закрытую до половины фланелевым одеялом голову, и мне стало любовно жалко его, жалко за то, что он не знал и не разделял того счастья, которое я испытывал. Крепостной наш лакей Петруша встретил меня со свечой и хотел помочь мне раздеваться, но я отпустил его. Вид его заспанного лица с спутанными волосами показался мне умилительно трогательным. Стараясь не шуметь, я на цыпочках прошел в свою комнату и сел на постель. Нет, я был слишком счастлив, я не мог спать. Притом мне жарко было в натопленных комнатах, и я, не снимая мундира, потихоньку вышел в переднюю, надел шинель, отворил наружную дверь и вышел на улицу. С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло еще часа два, так что, когда я вышел, уже было светло. Была самая масленичная погода, был туман, насыщенный водою снег таял на дорогах, и со всех крыш капало. Жили Б. тогда на конце города, подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом — девический институт. Я прошел наш пустынный переулок и вышел на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы, и ломовые с дровами на санях, достававших полозьями до мостовой. И лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покрытые рогожками извозчики, шлепавшие в огромных сапогах подле возов, и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, — все было мне особенно мило и значительно. Когда я вышел на поле, где был их дом, я увидал в конце его, по направлению гулянья, что-то большое, черное и услыхал доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у меня все время пело и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жесткая, нехорошая музыка. «Что это такое?» — подумал я и по проезженной посередине поля скользкой дороге пошел по направлению звуков. Пройдя шагов сто, я из-за тумана стал различать много черных людей. Очевидно, солдаты. «Верно, ученье», — подумал я и вместе с кузнецом в засаленном полушубке и фартуке, несшим что-то и шедшим передо мной, подошел ближе. Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию. — Что это они делают? — спросил я у кузнеца, остановившегося рядом со мною. — Татарина гоняют за побег, — сердито сказал кузнец, взглядывая в дальний конец рядов. Я стал смотреть туда же и увидал посреди рядов что-то страшное, приближающееся ко мне. Приближающееся ко мне был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шел высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась мне знакомой. Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад — и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед — и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И не отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец, с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами. При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, я расслышал эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: «Братцы, помилосердуйте. Братцы, помилосердуйте». Но братцы не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось со мною, я видел, как стоявший против меня солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлепнул ею по спине татарина. Татарин дернулся вперед, но унтер-офицеры удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Полковник шел подле, и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щеки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где я стоял, я мельком увидал между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека. — О Господи, — проговорил подле меня кузнец. Шествие стало удаляться, все так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и все так же били барабаны и свистела флейта, и все так же твердым шагом двигалась высокая, статная фигура полковника рядом с наказываемым. Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат. — Я тебе помажу, — услыхал я его гневный голос. — Будешь мазать? Будешь? И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина. — Подать свежих шпицрутенов! — крикнул он, оглядываясь, и увидел меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой. Всю дорогу в ушах у меня то била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Братцы, помилосердуйте», то я слышал самоуверенный, гневный голос полковника, кричащего: «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался домой и лег. Но только стал засыпать, услыхал и увидел опять все и вскочил. «Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думал я про полковника. — Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня». Но сколько я ни думал, я не мог понять того, что знает полковник, и заснул только к вечеру, и то после того, как пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян. Что ж, вы думаете, что я тогда решил, что то, что я видел, было — дурное дело? Ничуть. «Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал», — думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался — и потом не мог узнать этого. А не узнав, не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился. — Ну, это мы знаем, как вы никуда не годились, — сказал один из нас. — Скажите лучше: сколько бы людей никуда не годились, кабы вас не было. — Ну, это уж совсем глупости, — с искренней досадой сказал Иван Васильевич. — Ну, а любовь что? — спросили мы. — Любовь? Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет. Так вот какие бывают дела и от чего переменяется и направляется вся жизнь человека. А вы говорите... — закончил он.Однажды за ужином всеми уважаемый Иван Васильевич поведал слушателям историю, которая сильно изменила его жизнь.
В молодости он был неравнодушен к восемнадцатилетней Вареньке, которая была для своих лет невероятно красивой и милой, а всеми его развлечениями были балы и вечера. На одном из балов ему посчастливилось провести весь вечер за танцами с Варенькой. На том празднике был и её отец, который хорошо танцевал с любимой дочерью мазурку. Во время танца двух близких людей - отца и дочери, Иван Васильевич был в восторге от папы этой девушки.
В ночь после бала он не мог спать и решил побродить по городу. Потом он вдруг увидел толпу, идущую навстречу. Она наказывала провинившегося в чём-то татарина. А впереди шёл отец Вари и следил, чтобы его били палкой сильно и много. Иван никак не мог понять, хорошо или плохо было то, что он видел.
Так и не найдя ответ на волнующий его вопрос, он не смог поступить на военную службу.
Наши эксперты могут проверить Ваше сочинение по критериям ЕГЭ
Эксперты сайта Критика24.ру
Учителя ведущих школ и действующие эксперты Министерства просвещения Российской Федерации.
А видя милое лицо Вари ему вспоминалось то утро, и «любовь так и не сошла на нет».
Обновлено: 2017-08-09
Внимание!
Спасибо за внимание.
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter
.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Лев Николаевич Толстой - признанный во всем мире классик русской литературы. «Наше всё» в литературной прозе: писатель, мыслитель, философ, основоположник религиозно-нравственного направления «Толстовство», собравшего множество последователей в России и за её пределами. Лев Толстой за свою длинную жизнь написал не так много по нынешним меркам: несколько романов (правда, довольно объемных), несколько повестей, много рассказов и очерков. Все вместе вошло в 90 томов «Полного собрания сочинений». В ряду прочего был написан рассказ «После бала», о котором дальше и пойдет речь.
Краткое содержание: Толстой, «После бала». Вступление
Начинается рассказ с того, как в одной из гостиных возник спор, предметом которого стал вопрос: может ли человек отличить хорошее от плохого не будучи привязанным к определенной среде? Высказывалось мнение, что именно среда определяет Один из гостей, Иван Васильевич, немолодой, уважаемый всеми человек, высказал мнение, что все решает случай, и предложил это доказать на примере эпизода из своей жизни.
Краткое содержание: Толстой, «После бала». На балу
Описываемые события произошли в сороковые годы девятнадцатого века. В то время рассказчик был молод и влюблен в полковничью дочь Вареньку - настоящую красавицу, которая, несмотря на всеобщее любование, оставалась милой и приветливой девушкой, способной пробудить самые светлые чувства.
Юноша был красив, богат, влюблен и счастлив. Он танцевал со своей избранницей мазурку, и чувства настолько переполняли его, что он готов был обнять весь мир. В разгар бала появился Варенькин отец - высокий пожилой человек, с военной выправкой и такой же, как у дочери, милой улыбкой на губах. По просьбе хозяйки дома отец и дочь исполнили сольный танец. Они танцевали, и волна, захлестывавшая молодого влюбленного по отношению к дочери, накрывает и отца, и вот юноша уже объединяет их для себя в единое целое и любит обоих. Особенно трогательными ему показались старомодные сапоги полковника с квадратными носами и без каблуков. Юноша понимает, что для того чтобы обеспечивать выезды дочери в свет на должном уровне, старый вояка вынужден экономить на себе.
Краткое содержание: Толстой, «После бала». Сквозь строй
После того как бал закончился, молодой человек вернулся к себе домой, но не мог уснуть. Ноги сами понесли его туда, где на краю поля стоит дом Вареньки. Приближаясь, юноша слышит резкую пронзительную музыку и видит строй солдат, сквозь который проводят полуголого человека, привязанного к двум ружьям офицеров. Ему объясняют, что это татарина прогоняют сквозь строй в наказание за побег. Несчастного вели между солдатами, и каждый ударял его палкой по голой спине. Он повторял: «Братцы, помилосердствуйте», - падал, но его поднимали и неизменно вели дальше. Рядом с принимающим наказание шел высокий военачальник, в котором рассказчик узнал отца своей возлюбленной, несколько часов назад так лихо выплясывавший на балу. Старик следил за тем, чтобы все солдаты соблюдали силу удара, и когда один из них ударил недостаточно сильно, отхлестал бедолагу перчатками по лицу. Юноша не смог больше выносить это зрелище и ушел домой, унося в душе страшную, тяжелую тоску.
Краткое содержание: Толстой, «После бала». Заключение
Этот случай так сильно повлиял на впечатлительного молодого человека, что тот отказался от своих планов относительно поступления на военную службу. Тяжелая сцена «прогона» заслонила впечатления бала. Юноша не смог отделить образ жестокого военачальника от образа доброго отца семейства, хотя всячески пытался оправдать его в своих глазах. Вскоре отвращение к отцу переросло в охлаждение к дочери, и в конце концов любовь сошла на нет.
Таково краткое содержание «После бала» Толстого Льва Николаевича. Рассказ действительно небольшой, но сцены, описываемые в нем, в процессе прочтения буквально встают перед глазами. Поэтому, если вы увидите заглавие «Толстой. "После бала". Краткое содержание», не ограничивайтесь его прочтением. Возьмите собрание сочинений и ознакомьтесь с рассказом в том виде, который создал автор.
